Один за всех - Страница 13

Вдохновенно прозвучали последние слова Марии. Пылко закончила она свою речь.

Варфушка с горящими глазами, с просветлевшим лицом слушал мать. Так вот она какова тайна чудесная, он, Варфушка, тихий, скромный Варфушка, он — Божие дитя.

Зачаровало его это открытие, забаюкало… Вспыхнуло, разгоралось пламя счастья. Сердце раскрылось, и бросился он на колени, простер руки вперед, взглянул, — перед ним на иконе знакомое бледное лицо Многострадального, и кроткие очи, и тернии… Колючий венец на светлых кудрях… Капли крови, как рубины, как жемчужины. Любовь и жертва в чертах Христа. Готовность выпить до дна горькую чашу за других, за весь мир принять страдания…

Глянул в Пречистые черты Варфушка и трепет прошел по всему его существу.

— Твой я, твой, Господи! — зашептали губы, затрепетало сердце, зажглось в мыслях и во всем существе.

— Твой я, Твой!

И неземная радость охватила все существо мальчика.

VII

ДЕНЬ зародился горячий…

Золотятся на поле пышные колосья, спеет нива. Кудрями чародейной великанши-красавицы кажется пышное золотое поле. Солнце плавленым золотом посылает на землю все свои миллиарды лучей. Золотится пламенная лава. Урожай не обилен. Вытоптаны поля Туралыковыми наездниками, а дела за ними все же не мало. За усадьбой отцовской вместе с холопами жнут Варфушка, Степан, Петруша, тихая Анна, бойкая Катеринушка. Катя — та же веселая бабочка, порхунья с цветка на цветок, только подросла и из ребенка вытянулась в хорошенькую девочку-подросточка.

Аннушка развилась, попригожела на диво. Красавица она теперь, томная, печальная, а все же красавица. Черные, как ночь, косы, черные же, как стремнина, глаза. Губки — лепестки нездешнего сказочного цветка. Утренней зарей кажется свежее розовое личико. Идет к нему томная печаль, как идет лунный свет к задумчивой ночи.

Подле Анны работает Степан. И этот совсем взрослый. Семнадцать ему лет, и он вполне мужчина. Смуглый, сильный, коренастый. Богатырь на вид. Строгий и красивый, как и в детстве. Редко улыбается его суровое, умное лицо. Дышит волей и силой.

Жнут рядом. Подальше Петруша с Катей вяжут снопы. Оба поют. Поют звонко на все поле, как только птицы да дети петь умеют. Еще дальше с колосьями ушел Варфоломей. Этот трудится, как взрослый. Нет, даже больше взрослых. Холопам не угнаться за ним. Серпом орудует словно силач-мужчина. Под сильными взмахами еще детской руки покорно гнут головы золотые стебли колосьев и ложатся, покорные, рядами, шелковистые, пушистые, зыбкие, на грудь матери-земли.

— Буде, боярчик, умаялся; буде натруждать себя, Варфоломей Кириллыч! — говорит старый челядинец, нянчивший Варфушку в детстве.

Но тот только встряхивает головою.

— Полно, Никита, полно! Нешто труд это? Радость одна.

И идет дальше раскрасневшийся, юный, ликующий и прекрасный, гнет стройный стан, режет рожь серпом. Сверкает серп, играет самоцветными огнями в лучах солнца. И золотые кудри играют и огни сияющих синих очей.

Петр с Катей поют. Далеко разносятся по полю их звонкие детские голоса:

Ой, травушка-муравушка,
Ой, нивушка-душистая,
Ой, хлебушка-кормилец наш,
Ой, солнце-золотистое…

— Ха-ха-ха! — внезапно оборвав песню, смеется Катя, — гляди, Петруня, там Варфушка-то ровно золотой! Кудри то, кудри! Гляди…

— И то золотой! Смотреть диковинно. Ровно жар-птица…

— Варфушка-то жар-птица, а вот ты — утенок щипаный, — хохочет Катя.

— Ладно, утенок… Я тебе задам. Вот оттаскаю за косу и будет тебе утенок, сорока болтливая! — обижается Петруша и надувает пухлые губы.

— Ха-ха-ха! Напыжился, будто мышь на крупу, — заливается Катюша. — Здравствуй, мышь надутая! Здравствуй, утенок.

Подскочила, хохочет, дразнится. Огонь девочка эта Катя.

Петруша крепится, отвернулся в сторону, ворчит. И вдруг не выдержал, залился смехом, прыснул.

— Ха-ха-ха, — смеется Петруша, — сорока-белобока прыгала-скакала, хвост потеряла, без хвоста осталась… Без хвоста…

— Ишь, ты! Как придумал складно, — взвизгивает Катя и с хохотом валится на сжатый ковер колосьев. Через минуту снова доносится ее ликующий юностью и радостью голосок:

Ой, травушка-муравушка,
Ой, нивушка-душистая…

Степан и Анна работают молча. Ряды колосьев мерно ложатся под взмахами их серпов. Нагнулись, раскраснелись, устали оба.

— Отдохну, невмоготу боле, — говорить Аннушка и, выронив серп, опускается на землю.

Степан выпрямился. Стоит и смотрит. Пристально смотрит на свою подругу детства. Мила, люба ему давно эта тихая, черноокая, всегда печальная, кроткая Аннушка пуще дня солнечного, пуще жизни, пуще первой радости. О ней его мысли все, о ней стучит сердце, о ней печалуется душа. Тихая она, жалостливая, работящая, сиротка. Защищать ее, всегда тихую, кроткую, милую, о ней всегда заботиться хотелось бы ему, сильному, крепкому Степану. Особенно теперь. Усталая, милая, затихшая под палящими знойными лучами, работой, трудовым днем замученная, она во сто крат краше и пригожей ему, Степану, чем когда либо.

— Анна, Анюта… Голубка желанная, — невольно срывается с уст юноши, — хочешь всю жизнь свою мне отдать, Аннушка, хочешь быть женою моею, люба моя?

Смутилась, потупилась Анна. Сама любила его, пригожего, к ней всегда заботливого и доброго, ко всем сурового, Степана. Степана — друга-товарища детских игр, потом долгих повседневных совместных трудов.